«…Давно скворцы свои дома забросили,
И где-то с грустью вспоминают их....»
/Андрей Дементьев/
Бытует мнение, что когда человек летает во сне – значит, он растет. Враки всё это. Когда я вижу во сне наш двор, двор моего детства и юности, то всегда там летаю, хотя в моем возрасте люди растут разве что вширь, а эта напасть мне никогда не грозила.
Вот и опять, во сне я легко перемещался в пространстве: перелетал с крыши дома на крышу сарая, оттуда на дерево, с дерева на шаткий навес Абракадабры, откуда меня пыталась согнать тростью, унаследованной от ушедшего в мир иной супруга, бабка Какё.
Вы конечно не знаете, кто такая бабка Какё и что такое – «Абракадабра». Разумеется! Откуда вам знать!.. Но это легко исправить.
Если вы, любезный мой читатель, наберетесь немножко терпения, я покажу вам наш старый добрый двор, познакомлю с бабкой Какё – одинокой, достойной женщиной, – и её славной, невоспетой Абракадаброй.
Кого только не видел наш двор! Каких только событий там не происходило! Сколько замечательных людей взрастил он! Это был даже не двор, а маленький район,
– малюсенький такой – городок, построенный специально для рабочих и служащих оборонного, как сейчас сказали бы, предприятия. Тогда так не говорили. Тогда говорили – «Почтовый ящик номер такой-то». Он был спланирован очень удачно и так рационально, что всё было прямо под рукой, все были друг другу неназойливыми соседями. Не буду вдаваться в подробности: поверьте мне на слово.
Бабка Какё жила в торцевом подъезде нашего дома, выходившего прямо во двор – такая же старая, как и деревянная скамейка, подле него, с дырками прожженными селитрой – каюсь!
У неё, я имею в виду бабку Какё, было редкое для пожилой женщины достоинство: она не забыла, как сама была молода.
Ещё один торцевой подъезд, с противоположенной стороны дома, выходил прямо на улицу. Там проживали тоже замечательные жильцы, но о них, как-нибудь, в следующий раз.
Помню, когда мы с пацанами затевали во дворе и его окрестностях какое-нибудь весёленькое дельце, с ракетами, например, взрыв пакетами и прочими радостями отроческой жизни, бабуля оказывалась тут как тут и строго вопрошала из-за забора:
– А чё эт вы там, какё, делаете?! – Фраза у нее была такая, вводная – «как его».
От слишком частого употребления уста её обкатали синтаксическую единицу в слово «какё», поэтому и схлопотала себе бабуля столь экзотичное прозвище – ещё раз каюсь!
– А чё эт вы там, какё, делаете?! – Произносила она соответствующим тоном эти достопамятные слова.
– Да иди, бабка, отсюда, не мешай, а то, ща как бабахнет! – Шикали мы на неё. Но она невозмутимо продолжала:
– А я вот щас вызову пожарную охрану, начальника милиции, и вам всем по пятнадцать суток вляпають!
Мы шустро меняли нЫчку, опять настраивали атрибуты; и снова:
– А чё эт вы там, какё, огонь палите!? – Возникала она как джин из бутылки.
– Ой, да иди бабка отсюда, иди, а то пятнадцать суток вляпают! – Ерничали мы.
– А што!.. И вляпають! – Подтверждала она свою угрозу надлежащим жестом, беззлобно, но с оттенком предзакатной грусти, тоски, охватывающей с годами великих художников, поэтов и прочих великих людей.
К этому времени, мне уже до чёртиков надоело мешкать, и я шустро поджигал стартовые фитильки. К слову сказать, ракеты я равномерно набивал тщательно перемешанной смесью, но некоторые, специально наполнял послойно: первый слой хороший, второй слой бедный, и так далее. С таким послойным топливом ракета сначала взлетала вертикально, потом ложилась на бок, опять хорошая смесь – опять рывок, таким образом, она металась по двору в различных траекториях и непредсказуемых направлениях. Из соображения безопасности, мы с пацанами сразу же дружно падали на пузо. Какё, в свою очередь, лихо приседала, прижавшись к забору, причитала и голосила, отчаянно сожалея о том, что в немощи своей не в состоянии «повыдергивать нам руки и ноги», а за одно и «открутить дурные головы..!» – «Ага, держи карман шире! Попробуй, догони!»
Как-то вечером, за её занудство, мы с Пашкой приготовили ей, по его заковыристому выражению – водевиль. ПАха был большой мастер на всякого рода проделки, да и... ладно,
о других умолчу.
Мы выбрали большую картофелину, воткнули в неё пару гвоздей, к одному из них привязали длинную суровую нитку, к другому короткую.
Затем перемахнули через забор в палисадник и, осторожно обойдя кусты малины, закрепили короткий конец нити за верхний наличник, отрегулировав её так, чтобы картошка висела прямо по центру оконного стекла.
Теперь оставалось протянуть ниточку повыше через ветку вишни и залечь с кончиком в руке среди кустов смородины.
Шум городка затихал, окна гасли одно за другим. Заречье мирно отходило ко сну. Трава отдавала нам дневное тепло и влажные ароматы лета.
Запах кустов смородины приятно щекотал в носу, и только занудство комаров нарушало идиллию замечательной аферы.
Бабуле вечно не спалось, поэтому мы не стали дожидаться, когда её окно погаснет – начали священнодействовать. Пашка натягивал нить, отводя картошину подальше от окна, и затем, резко отпускал. Картоха гулко ударялась о стекло. Занавеска раздвигалась. Какё, приложив ладонь козырьком, внимательно вглядывалась в темень. В этот момент Паха опять натягивал нить, картошка пряталась в темноту, таким образом, бабуля ни как не могла её обнаружить. Мы с наслаждением хихикали, радуясь своей находчивой выдумке.
Так продолжалось минут тридцать, а может быть и больше, времени мы не замечали. Вскоре Какё перестала реагировать на «юмор».
Мы продолжали барабанить. Наша настойчивость перешла в азарт, однако занавеска не шевелилась. Но, видимо, мы слишком затянули это наслаждение. Когда, потеряв всякую осторожность, начали возмущаться и негодовать, пытаясь выхватить, друг у друга, кончик нитки – сценарий вдруг резко изменил свой сюжет и занавес с шиком распахнулся:
– А чё эт вы тут, какё, разлеглись! – Неожиданно и звонко задребезжало прямо над нами. Никогда не надо злоупотреблять наслаждением, потому что тот, кто его нам предоставляет, тоже следит за этим и тоже имеет право на удовольствие. Наши с Пашкой хребты (откуда только у неё взялась прыть) попеременно ощутили на себе тяжелую поступь овеществленной эпиграммы, – увесистый набалдашник знаменитой старинной трости, унаследованной бабулей от ушедшего в мир иной супруга, как уже было упомянуто выше.
Что и говорить, старые мастера хорошо знали своё дело: крепкие, добротные вещи выходили из под их умелой руки.
Взревев ревмя, мы на карачках ринулись в темноту, зарылись с головой в колючий малинник и прикинулись незрелыми огурцами.
Сцена ожила. Ярко вспыхнули соседские окна. Дружно залаяли собаки завмага Холманского в его буржуйском саду, что через дорогу. Вдоль забора яростно зашастала полосатая пижама технолога Козареза, – человека небольшого роста, правда, жилистого и крепкого и как бы наэлектризованного.
Водевиль переходил в трагикомедию. Но главным героям не суждено было её созерцать, им было не до того. Их умелые рученьки страдали от мелких колючек и шипов, а лица (впрочем, сейчас эта часть имела уже совсем другое название) застланные липкой паутиной, пылали от кровоточащих царапин и многочисленных жгучих ссадин. Локти, коленки и спины ужасно ныли, застыв в неудобной, скрюченной позе. Ну а за забором и вокруг было всё как в кино:
– О хоспати!.. Что случилось, Анастасия Григорьевна? – Набожно взвизгнула из распахнутого окна тётя Фрося.
– Черт побери..! – Басил её муж, дядя Вася, штамповщик кузнечного цеха: лет сорока, слегка седоватый, рослый, улыбчивый и благодушный добряк, несмотря на свой изрядно жуликоватый вид. В подобных, экстренных, случаях, он всегда выскакивал из подъезда в своих широких, «семейных»:
– Што за вопли, Грыгорьевна!?
– Между прочим, у людей завтра рабочий день! – Интеллигентно подключился технолог Козарез в своей полосатой пижаме.
– Что стар, что мал!.. – Кажется дядя Коля, закоренелый старый плут, как многие притворно благочестивые люди, забухтел где-то в глубине. – Бездельем маются, людям спать не дают!
– Эт точно, Колюня!.. НапахАлась бы за день! – Не унимался дядя Вася.
Какё исполнилась своей путеводной гордыни, выпрямилась и грациозно положила кисть правой державной руки на трость (где-то на картине я уже видел точно такую же метаморфозу).
– Ефросинья, и когда только ты отучишь свого бесстыжего, какё, пахаря от постыдной привычки – шастать без штанов по двору!.. Просто стыд и срам какой-то!.. Ей Богу! – Высказала Какё сию назидательно величественную тираду.
– И правда, Василий!.. Чойт ты в трусах-то выскочил!..
– А што тут такого?! – Ретировался дядя Вася. – Было у меня время штаны надевать, когда тут такие вопли!
– Вопли!.. Не преувеличивай, бесстыдник! – Язвительно продолжала Какё, пребывая всё в той же, царственной позе. – Что я, не имею права в своём палисаднике котов погонять?!
– Ну, можно же как-то по тише! – Вставил Козарез свой робкий аргумент.
– Еще один пахарь! – Распалялась Какё. – Палисадник мой – как хочу, так и гоняю! Обойдусь как-нибудь и без ваших советов!.. И нечего на меня кричать!
– Да я и не...
– Вот и помолчите!
Козарез безнадежно махнул рукой.
– Семен, зайди в дом! – Приказала технологу из распахнутого окна его ежовая супруга. – И, едва полосатая пижама успела юркнуть в подъезд, бабуля заправски послала ей вдогонку свою излюбленную жемчужину:
– А ведь интеллигентный человек! Мог бы уже давно десятые сны видеть и других, какё, этому учить!
– Ну, бабуля, ты тут сама себя перещеголяла! – Хихикнул Пашка мне на ухо.
– Светоч мудрости! – Сострил я, вычитанной где-то фразой, и приложил палец к губам:
– Тс-с-с, а то щас опять – как врежет!
– Устроили тут на ночь глядя, какё, водевиль! – Продолжала бабуля.
– А это уже, Какё, – плагиат, называется. – Шипел драматург Пашка, путаясь в паутине так, как я сейчас в наречиях.
Занавес стал нехотя закрываться.
Дядя Вася, чертыхаясь, зашел в дом. Козарез, – как кукушка из часов-ходиков, – напоследок, ещё раз, выскочил из окна, правда, уже молча. Тетя Фрося пожелала «Грыгорьевне» спокойной ночи. Свет в окнах погас. Собаки буржуя, Холманского, что через дорогу, успокоились. Кстати, пока не забыл, к нему в сад мы тоже иногда наведывались. Помню, однажды для такой дерзкой экспедиции, выбрали грозовую погоду и направились туда к полуночи. Проникая в сад, мы думали, что нас ждут великие опасности. Хозяйственно оглядели его, изучили как полководцы рельеф местности, где вскоре предстоит великая битва, и осторожно углубились в сомнительное безмолвие.
Завмаг Холманский дрыхнул под шум дождя как сурок, и ему не было ни какого дела до наших великих побед и дерзновенных исканий. Собаки его, тоже забились в свои будки, им так же было всё трын-трава.
Так никуда не годилось. Что ж мы, зря мокнуть должны, что ли!
Костя Жук (ох и мастер был голоса подделывать) закричал скрипучим голосом бабки Какё: «Янки, гоу хом! Янки гоу хом!» – Хотите, верьте, хотите нет, но это чистая правда, – чтоб меня Васькай звали!
Боже мой, с каким упоением колотил я палкой по дырявому ведру! Костя, этим временем, орал что было мочи во всё своё лужёное горло: – «Янки, гоу хом! Янки гоу хом!» – Шухер с блеском удался. Бедные псы, от неожиданности, заскулили жалобно и печально, но выскочив из будки и, освежившись летним дождичком, взорвались бешеным лаем, возвещая о том, что нам самое время «делать ноги». Собственно говоря, братва и так не заставила себя ждать.
Пацаны перелетали через забор как мотыльки. Костя бежал впереди, но, запнувшись о брошенное ведро, упал и стал шарить руками в траве. Я замешкался. Свет в неприветливых окнах угрюмого дома ярко вспыхнул, и тут же мрачно погас.
На веранду: в белой рубахе, синонимичных кальсонах и дробовиком в руке, выскочил призрак, Холманский. Грозный вид буржуина, выказывал недвусмысленное намерение – хорошенько подсолить нам нижнюю часть спины, что плавно переходит в другое название. Так низко завмаг ещё никогда не грохался, и такой, с позволения сказать, нонсенс не отчебучивал.
Посему, сверкнувший в кромешной темноте блеск воронённой стали, не столько испугал нас, сколько возмутил.
– Ну, морда твоя, буржуйская..!– Резонно процедил Костя, и я категорически подтвердил это его, далеко идущее, логическое заключение. К паскудному дробовику у нас был свой давнишний счёт и, забегая вперед, в конце концов, мы его ему предъявили, но это уже другая история, которая не имеет к нашему рассказу никакого отношения.
За буржуем, в легкой ночной сорочке и весьма возбужденном состоянии, безбожно взвизгивая, выскочила его увесистая супруга, кастелянша заводского общежития. К этому времени я уже вспорхнул на забор и, нагнувшись, пытался ухватить, судорожно тянувшуюся вверх, руку Кости. В другой тождественной руке он держал дырявое ведро, через которое только что навернулся, и настойчиво совал его мне.
– Да брось ты эту железяку!.. – Кричал я, наконец, ухватив его руку. Костя (ох и жучара же этот Жук) едва присев на кромку забора, сунул голову в ведро и левитановским голосом – ну,.. не совсем левитановским, но очень торжественным голосом стал выдавать: – «Говорит Москва!.. Говорит и показывает Москва!» –
Мещанин Холманский моментально упал в область низких температур и застыл с ружьем – к ноге! – «Работают все радиостанции Советского Союза!»
А, между прочим, голос у Кости от природы был достаточно громким! Собаки поперхнулись своей брехней, голосистая кастелянша, совсем опупевши, задеревенела, и я отметил, что в наши прежние набеги, она не достигала такого сходства с летучей мышью.
– «Ждите экстренное сообщение!» – Горланил напоследок Жук, и мы срывались с забора в ночную мглу точно так, как сейчас срываются метафоры с моего языка.
Но я отвлекся.
И так, как вы уже заметил: тетя Фрося пожелала бабуле спокойной ночи и погасила свет.
В наступившей тишине были слышны лишь гнусное жужжание комаров и частый стук наших дерзновенных сердец. Фантасмагория, Какё, всё ещё оставаясь в своей величественной позе, размышляла вслух:
– Кусты что ли полить, пока напор хороший...
– Ну и садистка же ты, Какё! – Мысленно костерили мы её в своих сердцах.
– Да ладно уж, завтра. – Словно услышав вопиющие крики наших душ, кряхтела Какё, направляясь в подъезд, и заключала:
– В следующий раз, надо будет прихватить что-нибудь потяжелее. – Это неумолимо логическое заключение воспринималось нами как редкостное издевательство.
Наконец-то мы выползли из кустов на траву и блаженно растянули свои занемевшие конечности. Небеса сияли мириадами безумных звезд.
Одна звезда быстро пролетела и размазала по темному небу яркий серебряный след.
Из окна Шурки Пескаря струились тихие звуки «Лунной сонаты», это его старшая сестра, Инга, играла на пианино. «Нет!» – Подумал я, мир, в котором создана такая музыка, несмотря на все свои погрешности, все же прекрасен, и имеет право на счастье. И мне впервые так сильно захотелось побыстрее стать взрослым, и сделать нечто такое, чтобы он действительно был счастлив! Но слушайте дальше...
Была у этой преклонной зануды небольшая печь, прямо во дворе: неказистая такая, нелепая, и даже, в какой-то степени, уродливая печурка, покоившаяся под столь же абсурдным и вздорным навесом, неумело сварганенным из ветхих дощечек, кривых жердочек и ржавых жестянок. Происхождение и родословная упомянутого перла теряется где-то в анналах строительства Заречья. Но я всегда подозревал, что автором и создателем этой ахинеи и являлась сама, приснопамятная, бабка Какё. Впрочем, несмотря на все перечисленные несовершенства и слабости уникального венца зодчества, – да что там говорить, яркого, предметного символа материальной культуры и Зареченского быта, – в сем творении в целом, все же, было что-то бесхитростное и трогательное до умиления. Наверно поэтому, мне как-то взбрело в голову, назвать сей шедевр «Абракадаброй», это милое словечко к детищу так и прилипло.
Всё лето бабка Какё заботливо холила и лелеяла свою Абракадабру, а когда приходила пора: малина и смородина в её палисаднике начинали поспевать, а вишни наливаться сладким соком, варила на печурке варенье в старинном медном тазу О-о!.. Это тоже «экспонат» достойный отдельного слепка, но всего не опишешь, и не перескажешь.
Мы, в свою очередь, всю долгую зиму кошмарили, эту, её Абракадабру. Плавили свинец для рыболовных снастей, испытывали гремучие смеси, – о коих сегодня уместно умолчать, – иногда, просто грелись. Но, опять-таки, не о тазике и не о варенье речь (хотя у меня и сейчас, при одном воспоминании, слюнки текут). Речь о том, как бабуля приводила её в порядок после наших зимних набегов, да и вообще – о нашем дворе.
Помню, с каким благоговением, с каким священным ужасом глядела Какё на свою Абракадабру по весне
Прежде всего, она извлекала из своего захламленного сарайчика продолговатый таз, именуемый ею – лохань. Затем, долго и старательно перекладывала с места на место старые чемоданы и старинные баульчики, перевязанные бечевкой пыльные стопки книг, подшивки газет и журналов (впоследствии я много чего из них почерпнул: спасибо тебе, Какё).
С особой осторожностью она вытаскивала старый китайский абажур. Не усмехайся так, дорогой читатель! В те времена, китайские вещи были произведением штучного товара, а не то, что сейчас – «чайна». И даже у вас, не поднялась бы рука просто так взять и вышвырнуть столь нарядную поделку легкой промышленности, не «погрев» её какое-то время в чуланчике.
Бабуля усердно пыхтела и что-то приговаривала; наконец, выуживала искомый предмет на свет Божий и опять прилежно рассовывала «добро» по местам.
Поставив лохань рядом с Абракадаброй и отдышавшись, выпрямлялась, окидывала двор взглядом императрицы, и устремляла свой указующий перст в сторону лавочки:
– Лешка! Чё эт вы там, какё, баклуши бьёте!.. Бездельники!.. А ну-ка давайте все сюда!..
– Причем, – должен заметить, – этот, её «индикатор», всегда хронически упирался в меня.
Мы конечно фыркали, ворчали, но, тем не менее, покорно направляли свои отроческие стопы к авторитету.
– Вот! – Теперь её державная указка, неумолимая и властная, как веление долга, была направлена на Абракадабру.
– А была, как с иголочки..!
– Да это не мы! – Начинал кипятиться брехливый спорщик, Бутя.
– Разумеется! – Она произносила это заключение таким тоном, а кивок её головы был настолько образным и убедительным, что даже мы, вперед вас, могли бы поверить вердикту «не мы», если б наша совесть не имела на этот счет своего особого мнения.
– Заткнись, Конопатый! – Грозно обрывал я Бутю, а Пашка Калатун бесцеремонно дарил ему один из своих замечательных пендалей, коих у него было припасено очень много: укоряющий, одобряющий, милующий, – в общем, на все случаи жизни. Буте всегда доставался воспитующий. Конопатый вздрагивал, но вздрагивал так, как вздрагивают в театре.
Сейчас я думаю, что в этом маленьком эпизоде, сказалось некое основное свойство Пашкиной натуры, которое заключалось в склонности к честности и справедливости. Это очень ценное и для Бути и для всех нас свойство.
– Вот и славненько! – Складывала Какё свои ладошки лодочкой и смотрела на нас как школьница, лихо решившая задачу со многими неизвестными.
– Давайте сделаем так: Паша (вы уже его знаете) и Юра (это Юрка Бурда) возьмут лохань и накопают нам глины. Коля (Бутя конопатый) возьмёт ведерко и принесет нам песку. Леша (ясен пень) и Саша (Сашка КингУр) помогут очистить и подогнать кирпичи.
Заметили?! «Нам»... «Нашей»... А-а-а, то-то...
Трудно было найти во всем Заречье дельце (кроме нашего собственного конечно) за которое мы брались с таким энтузиазмом после того, как наше карасевое естество попадалось на эту наживку. Вы только подумайте: пацаны принадлежащие к самой шкодливой когорте зареченцев, доходили в своем сумасбродстве до того, что начинали искать славы печников! Перо бы дрогнуло, если б я попытался описать наши старания; такая попытка не под силу трезвому словарю и скучным эпитетам этого рассказа. Авторское воображение ищет возвышенных слов, цветистых оборотов, но скромность автора – уже вошедшая в поговорку – не позволяет мне это сделать. Да и вообще, как любят говорить в одном известном городе: «Оно вам нада!?» Скромность нам дороже.
Однако, для полноты сюжета, сделаю лишь небольшой набросок. Мы шумно месили глину и усердно сопели, намазывая её на кирпичи. Как настоящие умельцы, копошились вокруг Абракадабры, обмениваясь смачными подзатыльниками, когда, в суматохе, вдруг наступали друг другу на ногу. Шутили, хохотали, дурачились: словом, бесились, как и положено настоящим пацанам, вовлекая в свою чехарду и преобразившуюся бабулю. Другая, на ее месте, тысячу раз пожалела бы, что связалась с такими шабашниками, которые наделали тут такого Содома и Гоморры, но только не бабка Какё, утверждавшая всем своим видом, что старость, – прежде всего, – сказывается тогда, когда человек уже не способен на, такое вот, восхитительное ребячество. Одной рукой она лихо поправляла свою перепачканную глиной и сбившуюся на затылок мятежную шляпку, а в другой руке, она крепко держала огромный рогожный квач,* напоминающий жезл великого полководца.
Да-а, славная была работенка (почему-то так и хочется сказать – потасовка).
_________________________________________________________________________________
квач* - грубая хозяйственная щетка с длинной ручкой (из словаря бабки Какё)
После трудов праведных мы бежали на речку: там у нас были уже другие заботы. Там был остров, там был плот, там было обалденное трухлявое бревно с офигенным количеством дырок – осиных гнезд; много чего там было.
Осы!! Я не могу удержаться, меня таки подмывает, выболтать вам хотя бы одно приключение из летописи наших славных деяний, именуемых – «гонять ос».
В один прекрасный день, проныра, Бутя, обнаружил на чердаке заброшенного дома огромное (большущее такое) гнездо. Ну, вы понимаете – осы – одно только слово – «ОСЫ», – и не нужно больше ни каких слов, чтобы выразить азарт авантюристов заблиставший у нас снаружи и внутри. «Были сборы не долги...» поется в одной боевой песне; у нас они были еще короче. Жестянка, палка, вата – и вот мы уже вблизи предмета сладчайших грез.
Лестницы на крышу дома не было, поэтому мы забрались туда по дровянику. Входом на чердак служило небольшое оконце и ветхая дощечка – сходня с прибитыми к ней несколькими узкими реечками в виде ступенек.
Осторожно, по одному, мы спустились в сумрачную сокровищницу. Не буду останавливаться на описании и перечислять всех; и так все понятно – золотая орда.
Чуня (Саня Чуйков) был заводилой. Эта деятельная натура, в последние дни, уже начинала безотчетно тяготиться однообразной жизнью двора. А то, что обнаружились осы, да еще в таком количестве и в таком затейливом местечке, дало его сердцу новую надежду на крупицу зареченской славы. Он мастерски раскочегарил вату в жестяной банке, что была прилажена к длинному шесту, и осторожно направился с этим кадилом в ризницу, туда, где белел в сумраке чердака осиный канделябр. Ватага не отставала.
Уже на ближних подступах, полосатое семейство, почуяв дым и, узрев в этом что-то неладное, вступило в гневный спор. Еще бы!.. А как бы поступили вы, если б туманная интрига, вонючая тарабарщина на кончике дрючка, угрожала вашему безупречному образу жизни!? Вот и осы! Не дожидаясь худшего, они ринулись на защиту своего жилища! Но не таков был наш Чуня, чтобы отступать без боя. Ловко орудуя дымарем, он разогнал перепончатокрылых и, воспользовавшись моментом, стремглав кинулся в заветный угол. Однако, не рассчитав траекторию, наш бедолага крепко треснулся лбом о перекладину. Трудно себе представить, какой сноп искр вырвался из его глаз!.. Выронив палку и схватившись двумя руками за голову, наш гопник взвыл белугой. Дорогой читатель, задержи на мгновение в своих ушах этот молодецкий вой. Когда вся орда одновременно вспорхнет на сходню у окошка, – вопль ужаса будет ему ответом.
Не знаю, обратили вы внимание или нет, на то, каким образом мы проникли на чердак: чинно, услужливо, по одному. А теперь, когда взлетев на сходню, чтобы выскочить вон, мы обнаружили, – помимо услужливости, – еще и задний ум. Но, увы, спасти нас он уже не мог. Дощечка с треском разлетелась, прикрыв своими обломками образовавшуюся кучу малу.
В том, что полосатым антагонистам чуждо чувство милосердия, мы убеждались многократно. Но на этот раз насекомая банда оказалась совсем неотесанной, а мы абсолютно беззащитны: не было рядышком ни спасительной речки, ни густых зарослей кустов. Но обиднее всего, как позже выяснилось, было то, что это оказались вовсе и не осы, а одичавшие пчелы... Мало ли что Бутя сказал! То, что простительно балбесу, Буте, брехливому и плачевному в области перепончатокрылых, то непростительно нам, и в большей степени, доке Чуне, оракулу по части – «гонять ос»!
Я не могу описать ту прыть, с которой мы выскакивали из чердака на крышу, а затем с крыши сигали на землю, это мне не по плечу Тут нужен кинематограф! Тут нужна – «синима»!
Славненько они нас погоняли, ничего не скажешь.
После такого славного стрекача, хохот и насмешки ещё долго чередовались на лавочке. Больше всех, конечно, пострадал Чуня. Жаль, что вы не можете видеть в его глазах огонь недавнего подвига и глубину мысли, начертанной на его челе. Потому что глаза его заплыли, а на лбу сияет огромная шишка. Вся рожа, – прости Санёк! Если б твои брови были темными, а не такими белобрысыми, то можно было б хоть к ним приклеить каким-то боком признаки лица. Утешься друг уж тем, что и на мою физиономию тоже с трудом можно было натянуть «лицо». Верхняя моя губа оттопыривалась как большой пельмень. Уши – мои бедные уши – пылали неугасимым огнем; казались большими, и, когда я резко вертел головой, напоминали ставни на окнах дома Панасюк: тяжёлые, непрестанно хлопающие на ветру. Помнишь, Сенёк, когда-то большие пацаны посылали нас с тобой к нему в огород тырить табак. Мы приносили им охапки сухих стеблей, они шинковали их топориком, делали цигарки и курили. Ох, и дурные же они были!.. Курить, оказывается, нужно было (откуда им знать) не стебли, а листья, которые Панасюк уже давно собрал. Впрочем, мне кажется, они не столько балдели и млели, сколько притворялись.
Ну да ладно...
Совсем не пострадал, конечно, Бутя. Кто наступает последним – удирает всегда первым.
Так на чем я остановился?.. Ах да!.. Абракадабра!
Когда глина на Абракадабре высыхала, Какё с удвоенной энергией продолжала восстанавливать своё детище. Долго не могла на неё налюбоваться и зорко держала нас от неё подальше. Да и не нужна она была нам летом, – какой с неё летом прок!
А когда приходило время, как уже было сказано, бабуля варила варенье и устраивала нам шикарный пир. Пари могу держать, что такого малинового и смородинного варенья никто, никогда, и нигде, не варил.
Но, всё течет, все изменяется, и всё проходит на этом прытком белом свете.
Мы росли, взрослели и разлетались из нашего двора как птицы из гнезда: кто по обстоятельствам, кто в институт, кто в армию – вскоре я поступил в мореходку. Наша семья переехала жить в другой район.
Как только приехал в долгожданный каникулярный отпуск, сразу же отправился навестить свой двор. Впервые со дня моего отъезда, я ощутил непритязательное очарование этого дивного уголка. Столько было вокруг доброты и покоя, что я замер от счастья. И это было не то счастье, которое воспринимается сознанием, а другое: которое рождается в душе и сердце и струится в крови.
Всё было как прежде, только вот Абракадабры уже не было. Её разрушили, когда проводили теплотрассу в новый микрорайон. Двор больше не благоухал запахами малинового варенья и смородины: можете себе представить!
Но на лавочке по-прежнему восседали, обсуждали зареченские новости и критиковали прохожих, наши милые соседки.
Матрена Архиповна (тетя Мотя) дворничиха, по-прежнему румяна и свежа, как летняя грядка после дождя. Она всё так же цепко держала в своей крепкой руке свирепую метлу и высшую власть двора.
Тётя Валя всё так же являла собой безутешный образчик прекрасного пола. Глаза её были всё те же, кроткие с нежно-голубой поволокой, как цветы вероники, испещрённые едва заметными белыми крапинками.
Тётя Женя почти не изменилась, не изменились и её глаза, в которых, несмотря на всю провинциальную чувствительность, ни на минуту не угасали искорки шутливости и лукавства.
У Зинаиды Васильевны появились особого рода морщинки, которые пролагаются житейскими заботами и тревогами.
Баба Какё сдала, похудела, и как-то притихла.
Все они радостно приветствовали меня: обнимали, нацеловывали, с присущими всем женщинам «охами» и «ахами». Но, по причине врожденной деликатности, задерживать расспросами не стали, потому что отлично знали, куда я спешу; и ещё потому, что и сами были когда-то в том возрасте, когда глаза блестят, не видя ничего вокруг.
У Светки собрались все наши девчонки. Ирка первая, с писком кинулась мне на шею и, весело смеясь, легонько потрепала мои щеки... Любка была смущена и сдержана...
Зойка по-дружески обняла и невозмутимо произнесла:
– Лёха как Лёха, только в форме, ничего особенного...
На что Наташка со смехом заметила:
– Это потому, что ты Светке завидуешь!.. Да поцелуйтесь же вы!
– За вами успеешь! – Заметила Тамарка, чмокнула меня в щеку и подтолкнула к Светке.
Потом был чай и веселое щебетание: как они все изменились, наши милые девчонки.
В них появилось нечто необычное, возвышенное и таинственное. Как тронула меня их теплая, дружеская любовь и привязанность, открывшая мое сердце благотворному воздействию прекрасного пола!
В отпуске время летит быстро, а когда каждый его день наполнен радостным счастьем, – оно летит, как пущенная стрела.
Накануне моего отъезда, мы долго ходили по нашим любимым местам, гуляли по аллеям доброго старого парка. Я проводил Светлану домой уже далеко за полночь. Мы долго не могли проститься.
Выйдя во двор, я увидел на скамеечке, в бледном свете луны, одинокую фигурку Анастасии Григорьевны, слегка сгорбленную фигурку нашей милой бабушки Какё.
– Я ждала тебя, Алёша, – тихо сказала она, – присядь, сынок...
Я сел с ней рядом, такой маленькой, худенькой и беззащитной. Что-то сильно затрепыхалось и сжалось у меня в груди; так сильно, что я не мог вымолвить ни слова. Душу мою и сердце переполнило чувство жалости, сострадания и, в то же время, обиды и стыда за все свои прошлые шалости. Я обнял её и выпалил, стараясь скрыть волнение.
– Анастасия Григорьевна, простите меня за всё!..
– За что же, Алеша?!
– За глупость, и... неприятности, которые я вам доставлял!
– Да ну что ты!.. Какие неприятности!.. Эх, глупенький ты! – Легонько похлопала она меня по плечу и на секунду задумалась.
– Вы все разлетелись, и словно душа улетела со двора. Жизнь стала скучной и пресной, если можно так сказать. Мы любим и ценим всех вас за то, что понять и осознать вы сейчас не можете, а поймете и осознаете лишь потом, по прошествии времени. – Помолчала:
– Вот, - продолжила уже другим голосом, разворачивая старенькую холщовую салфетку.
– Я хочу, чтобы она была у тебя. – В неярком свете лампочки освещавшей подъезд, блеснула лаком дощечка. Несмотря на полумрак, я рассмотрел тонкий лик Богородицы в красных одеждах шитых золотом. Одна рука её была прижата к груди, другой рукой она прижимала к себе курчавого младенца в белой рубахе (хитоне) и тонкой накидке изумрудного цвета, накинутой на левое плечо. Какое-то тихое, нежное и, вместе с тем, минорное счастье исходило от их лиц.
Вокруг струилась ночь. Луна тихо скользила над крышами, отбрасывая легкие тени. Казалось, даже воздух уснул, и тишина охраняет некую тайну.
Какё замерла, бережно держа в своих маленьких, исхудалых руках великолепный, таинственный образ, который теперь воспринимался мною не как материальный объект, а как чувственное отражение чего-то духовного, ранее мне неведомого и всё ещё непостижимого. Она словно забыла обо мне, вглядываясь вглубь веков своими трагическими глазами.
Неожиданный, приглушенный гудок поезда, донесшийся издалека, вернул её в реальность.
– Храни её, Алёшенька, и она будет хранить тебя. – Произнесла тихо, проникновенно и вместе с тем торжественно.
– Сейчас ты еще не понимаешь, – такое безбожное время, что поделаешь, – но не всегда так будет! – Сделала движение, и я помог ей встать.
– Держи, сынок! – Протянула сверток, всё ещё держа его, как великую ценность, обеими руками. Трижды поцеловала меня, перекрестила.
– Прощай, Алёша! – Что-то оборвалось и повисло у мня в груди, застряло в глазах.
– Я скоро опять приеду, Анастасия Григорьевна! – Вымолвил я, сдерживая неожиданно навернувшиеся слезы.
– Приедешь, конечно, приедешь! – Ласково, словно ребенка, погладила по голове.
– Ну, ступай!..
Я нежно обнял её, поцеловал и уже не мог сдержаться, слезы сами собой выпали из моих глаз; повернулся и услышал за спиной:
– Господь, храни душу и сердце его так, как хранил доселе!..
Удаляясь, я чувствовал на себе её прощальный взгляд, что-то теплое и ласковое в груди, сродни осеннему, неяркому, но теплому и ласковому лучику солнышка, который ласкает, именно ласкает, потому что ощущаешь не столько тепло, сколько неизъяснимую ласку, которая проникает глубоко в сердце и наполняет душу.
Она знала больше, чувствовала глубже и видела дальше, наша дорогая бабушка Какё....
* * *
Двор остался навсегда в моем сердце с поэтическим ореолом и помогал мне издалека своим непреходящим духом товарищества, ощущением братства, благородным соцветием чувств: честности, порядочности, справедливости.
Через годы и расстояния он смягчал мою душу, очищал помыслы, сдерживал порывы, врачевал сердце, хранил в нем чувство детской привязанности и юношеской романтики.
Там остались фантазии моего детства, мечты отрочества, отблеск юности и отзвук первой любви.
Спасибо тебе, мой старый добрый двор, за то, что я всё ещё летаю к тебе во сне…